[mint-heln]

Я люблю перебирать тетины книги. Их много, они все разные. Детективы, романы, поэзия. И каждый раз открываешь что-то новое. Нет, не новоприобретенное (хотя, и это тоже), а новое из старого.
У нее всегда на полке стояли семь книг в красных кожаных переплетах. Такие толстые, бросающиеся в глаза. И только вчера у меня дорвались до них руки. Оказывается, в этих переплетах находились вырезки из советского журнала "Юность". Но не все подряд, а только самое-самое, тщательно отобранное тетей и мамой, когда они были моими ровесницами.
Галина Щербакова. "Отчаянная осень". Наичудеснейшая повесть. Читалась на одном дыхании со слезами на глазах. В ней рассказывалось о любовном четырехугольнике. Любовь, самопожертвование, ненависть, обиды, зависть. И сразу перевернулось представление о советских старшеклассниках. Раньше казалось, что они были такими паиньками. Ан нет. И они в свои 17 совершали глупости, которые в нашем времени давно перестали быть чем-то странным.

отрывок

"Мишка не верил… Ничему не верил. Она привела его домой.
– Мы одни, мама с Майкой в музыкальной школе.
Потом она вышла к нему полураздетая, в коротенькой рубашке и с голыми ногами.
– Я тебе нравлюсь?
Он молчал.
– Ты глухой или немой?
Она подошла совсем близко.
– Я забыла, что у тебя плохое зрение. Правда, у меня красивая кожа? Потрогай ее, не бойся.
Он положил ей руку на ледяное плечо. Она дернулась.
– Фу, какие у тебя горячие руки!
Он снял руку.
Ему хотелось плакать.
Но ведь глупо! Надо взять ее в охапку, и согреть, и не выпустить ее из рук. Никогда… Она смотрела на него и ждала этого… Она же будет презирать его, если он будет топтаться и плакать от какого-то идиотского, ни одному современному человеку непонятного горя. Где горе, если любимая девочка стоит перед тобой и говорит: «Бери!»? Над ним будет смеяться весь свет…
И он взял ее на руки. И прижал так, что у нее хрустнули кости. И поцеловал ее в открытый рот, не зная, что умеет так вот целоваться.
– Пусти! – сказала она испуганно.
– Теперь нет, – ответил он хрипло. – Теперь не пущу.
Он почти потерял сознание, а когда пришел в себя, то прежде всего увидел перерезавшую ее лоб глубокую морщину и плотно сжатые, какие-то измученные губы.
– Я не люблю тебя! – крикнула она ему самое главное из того, что происходило. – Какая гадость! – сказала она. – Боже, какая гадость! Уходи сейчас же, чтоб я тебя никогда не видела…
Он хотел ей что-то сказать, но не знал, что… Он понял, что то презрение, которого он боялся, все равно его настигло. То, что должно случиться, случается, даже если ты поступаешь совсем наоборот.
Ему предстояло привести себя в порядок прямо у нее на глазах. И это было ужасно. А она смотрела на него в упор, как будто ей важно было запомнить все этапы его одевания, и она с отвращением морщилась, дергалась на каждое его движение, на каждый звук.
– Я тебя ненавижу! – сказала она ему вслед.
Это уже было, было… Вчера… Вчера она тоже сказала: «Чтоб ты сдох»… Наверное, это и есть единственный выход из положения…"

А сколько переживаний! Вся повесть из них и состоит. И ты читаешь страницу за страницей, потому что не можешь остановиться. Потому что напряжение, росшее с каждым словом, управляет телом, заставляя читать и не откладывать книгу. Хочется узнать, что будет дальше. Хочется узнать, что будет с тем или иным персонажем, как они себя поведут в той или иной ситуации.

отрывок

"Он взял у нее сумку.
– Зачем ты таскаешь тяжелое?
– У нас нет мужчин, – ответила она.
Он знал про ее отца.
– Позвала бы меня.
– Вот еще!
– Я серьезно. Давай пойдем сейчас и купим сразу надолго.
– Надолго негде хранить, – ответила Шурка.
Она не ждала сегодня никого, поэтому топталась у дверей, представляя, как там у нее в квартире. Мать на воскресенье уехала к отцу. После материных сборов дома у них всегда бедлам. Ну, что ж… Я тебя не звала… Пришел? Заходи… Не обессудь. Она даже свет зажгла, хотя не было в этом особой необходимости, чтоб он видел, до какой степени его не ждали.
Он видел. Видел ее неуверенность на пороге, а потом этот решительный щелчок выключателем. Смотри, мол!
– Шур! – сказал он. – Ты не злись, что я пришел. Но я очень захотел тебя увидеть.
– Зачем? – спросила Шурка прямо.
Она высыпала картошку в ящик, подняла пыль со дна, но эта пыль была ей кстати, как и непорядок в комнате, и грязные руки, которые она не торопилась мыть, а стояла, растопырив пальцы, – чумичка, а не девочка.
Саша сделал несусветное. Он взял грязную влажную ладонь Шурки и поцеловал ее.
Ей бы захохотать над таким кретинизмом, а она заплакала. Все в ней смешалось – слезы, пыль, и вчерашняя любовь к физику, и мысли о Мишке, и непонимание всей существующей жизни.
И это непонимание было главным. Как будто она решала трудную задачку, шла в решении верным путем, а попала в тупик, где ее решение никуда не годилось, а значит, надо было идти назад – через собственное неверное решение, через все скобки, запятые и двоеточия. И тогда она разозлилась на Сашу, из-за которого все началось. Он ей поцеловал грязную руку – боже ты мой, какая небрезгливость! А я тебя об этом просила?
– Не плачь, – сказал он ей. – И не сердись.
– Я? Плачу? – закричала Шурка. – Ты случайно не пьяный?
– Не пьяный, – засмеялся Саша. – Просто… Мне кажется, я тебя люблю. Нет, вру… Мне это не кажется… Я тебя люблю… А ты меня нет, так ведь?
– Конечно, нет! – закричала Шурка, криком скрывая растерянность и смущение. – Я за картошкой стояла в очереди… Врала по твоему закону… Самой противно. А сейчас мне все убирать надо… Мать уехала, набросала… – И Шурка пошла по квартире, собирая грязными руками вещи.
– Что я должен сделать, чтобы ты мне сказала «да»? – спросил Саша.
– Ты уходи, – ответила Шурка. Какое-то «да» ему надо…"

Такой бури эмоций я не испытывала очень давно. Будто сама пережила за подростков все это. Повесть поразила, захватила, сковала.

отрывок

"Марина же убегала. Сейчас она думала, что перила их балкона давно надо было укрепить. Они дрожат и звенят, когда она, вешая белье, опирается на них… А Мишенька теперь такой тяжелый… Господи ты, боже мой! Перила!
Она так испугалась воображаемой беды, что проскочила в десяти метрах от вышедшего из переулка Мишки.
Мишка тоже ничего не замечал вокруг, потому что шел и думал: «Эх вы! Все! Кто вы такие есть? Чего вы все хотите? Разве вы люди? Разве вы понимаете друг друга?»
Обида, горькая, соленая, затопила Мишку… Как же можно жить, если так плохо? И кто бы ему объяснил, зачем жить, если жить не хочется? И ничего нельзя изменить?
– Привет! – услышал он.
Саша стоял посреди улицы, открытый, хорошо освещенный, безоружный, стоял и будто ждал…
– Ты! – сказал Мишка, сжимая палку. – Ты… Ты сам пришел…
«Какой я кретин!» – подумал он, но эта мысль была очень слабой, какой-то худосочной. Она не шла ни в какое сравнение с той, что вся воплощалась в сжимаемой руке: врага надо убивать. А этот – напротив – враг… Все из-за него. Фокусник! Маэстро!
– Я тебя ненавижу! – сказал Мишка.
Они сговорились его ненавидеть, подумал Саша. С этим же ничего нельзя поделать! Ничего! Он смотрел прямо в глаза Мишке, пытаясь понять степень своей вины.
– Вонючий циркач! – сказал Мишка.
«Ну, это еще не причина, – холодно подумал Саша. – Сейчас он скажет главное».
Марина вдруг почувствовала: обломились перила. Рухнули – и все. Она повернула и побежала назад, потому что знала точно – они обломились в другой стороне. В той, где остался тот мальчик. В этом была надежда – беда случилась с ним, а не с Мишей. С чужим, не со своим. «Я сволочь, сволочь, сволочь», – думала Марина, продолжая бежать: будто бы к балкону, но от него, будто бы к сыну, но к мальчику, будто бы вперед, а назад.
Они стояли красиво, четко высвеченные луной, стояли друг против друга. И сын ее занес над человеком палку.
– Я убью тебя! – говорил он.
– Убей! – отвечал мальчик.
– Я ненавижу тебя! – говорил сын.
– Убивай скорей, если тебе больше нечего мне сказать! – отвечал мальчик.
Они говорили спокойно, сдержанно. Будто знали наверняка: именно так, а не иначе предстоит быть… И уже ничего нельзя сделать, кроме как одному убить, а другому быть убитым. И оба дошли уже до конца, преодолев и страх, и стыд, и муку… Такое обычное, заурядное «убью – убей». И не было силы, могущей встать против этой заурядности…
И тогда она закричала. Страшный это был крик. Крик падающего с высоты человека.
Они повернулись оба, еще не понимая, что их возвращает с дороги, по которой они собирались идти.
– Мам! Это ты? – спросил Мишка.
– Она тебя весь вечер ищет, – сказал Сашка.
Марина схватила себя за горло, чтобы унять идущий из груди крик. Но он существовал сам по себе. Он от нее уже не зависел…
Они забыли, зачем они тут. Они кинулись к ней.
– Мамочка, – прошептал Мишка. – Ну ты чего?
– Перила, – выдохнула Марина, опускаясь на землю. – Перила… Дураки"

Хотела выписать цитаты. Но потом поняла, что все произведение - одна большая цитата.
очень советую почитать. Она не очень уж и длинная. Я прочла ее примерно за два часа, это если учесть, что читаю я довольно медленно.
Кому интересно - вуаля